Точно ржавая стальпрозвенела резко, но тускло. Сонпольев нервно дрогнул. Огляделся. Никого небыло в комнате. Он сел в кресло, хмуро смотрел на стол, заваленный книгамии бумагами и ждал...
В шелках озерных ты висла,янтарной скрипкой пели бедра?В края, где злоба крыш,не кинешь блесткой лесни.В бульварах я тону, тоской песков овеян:..
Он, как видно, любил мою мать и был любим ею. Эта связь была настолько скрытой, что никто о ней и не подозревал. Бедняжка, заброшенна..
Судорожно вздохнула, борясь с
подступающим рыданием; затем сказала ломким, еле слышным, упавшим голосом,
словно сама себе удивляясь:
- Ненавижу тебя. Ненавижу.
Я молчал, не пытаясь дотронуться до нее. Вот она подняла голову; в
лице, как в словах и голосе, ничего, кроме ненависти, страдания, женской
обиды, накопившейся от сотворения мира. Но в глубине серых глаз я схватил и
нечто иное, чего не замечал прежде, - или замечал, но боялся осознать? -
отблеск естества, что не могли заслонить ни ненависть, ни обида, ни слезы.
Несмелое движение, разбитый кристалл, ждущий воссоединения. Она вновь
произнесла, точно уничтожая то, что я увидел:
- Не-на-ви-жу.
- Почему же не отпускаешь меня?
Помотала склоненной до предела головой, словно вопрос был некорректен.
- Знаешь ведь, почему.
- Нет.
- Я понял это, как только увидел тебя. - Я подошел ближе. Она поднесла
и другую руку к лицу, как бы предчувствуя повторный удар. - Теперь я
понимаю, что означает это слово, Алисон, это твое слово. - Она ждала, закрыв
лицо ладонями, будто внимая вестнику горя. - Нельзя ненавидеть того, кто
стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя.
Склоненная голова, лицо в ладонях.
Молчит, не скажет ни слова, не протянет руки, не покинет застывшее
настоящее время. Все замерло в ожидании. Замерли дерева, небо осени, люди
без лиц. В ивах у озера поет весеннюю песню дурашка дрозд. Голубиная стая
над кровлями; кусочек свободы, случайности, воплощенная анаграмма. Откуда-то
тянет гарью палой листвы.
cras amet qui numquam amavit
quique amavit сras amet
{завтра познает любовь не любивший ни разу,
и тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь (лат.).}
...
Единственное, чего я не предусмотрел, это астронавт, выросший в этом
городке и решивший посетить родные места именно ямой день. Как я позже
сказал Гарри; "Что он, не мог просто позвонить?".
Одним словом, мы провернули работу в среду. Ровно в 2.54 мы вошли в
банк, надели на лица маски и объявили: "Ограбление! Всем оставаться на
местах!"
Все застыли. Пока я наблюдал за людьми в банке и за входной дверью,
Гарри забрался за стойку и принялся набивать сумку деньгами.
Надо сказать, что в среду план сработал ничуть не хуже, чем сработал бы
во вторник. Три дня в середине недели, во вторник, в среду и в четверг, в
2.54 в помещении банка оставалось только трое сотрудников; все остальные
уходили на ленч. Позже, чем обычно, им приходилось ходить потому, что в
привычные для ленча часы в банке как раз бывал наплыв посетителей. Но в 2.54
в те дни, когда я проверял, там никогда не набиралось больше трех человек, а
средняя цифра получилась чуть выше единицы.
В день ограбления, например, у стойки оказалась только одна невысокая
престарелая леди, которая несмотря на яркое солнце пришла с зонтом для
дождя.
Оставшаяся часть плана должна была сработать в среду ничуть не хуже,
чем во вторник. Светофоры по моим замерам работали одинаково во все дни
недели, расписание самолетов оставалось таким же, а движение на кольцевом
шоссе нисколько не отличалось от движения в другие дни. И все же я не люблю,
когда что-то меняется не по моей воле.
Без минуты три, за минуту до срока, Гарри закончил набивать сумку
деньгами. Мы оба встали у двери, и, когда секундная стрелка часов пробежала
еще один круг, Гарри спрятал пистолет, одним движением стянул маску,
подхватил сумку и направился к пожарному гидранту, около которого мы
припарковали угнанный "форд". Теперь мне оставалось ждать сорок секунд. Я
продолжал смотреть во все стороны сразу: на часы, на троих служащих банка,
на старушку и на Гарри, сидящего в машине...
