Это человек неопределенного
возраста, крепкого сложения, с большими усами. Уж не подобной ли встречи
опасались путники? Действия незнакомца словно подтверждают эту догадку:
едва завидев кавалькаду, он пускает коня быстрой рысью, как будто
собирается напасть на всадников. Но те не выказывают ни волнения, ни
испуга. Разве что пожилой джентльмен преспокойно закрывает книгу и сует ее
в карман сюртука. Новоприбывший осаживает коня ярдах в десяти от едущего
впереди молодого человека, прикладывает руку к шляпе и пристраивается
рядом. Он что-то говорит, молодой человек кивает, даже не удостаивая его
взглядом. Пришелец вновь притрагивается к шляпе, останавливает коня и
ждет. Поравнявшись с ним, пара на жеребце тоже останавливается. Пришелец
нагибается и отвязывает от их седла повод вьючной лошади. Но и эти
путешественники встречают его молчанием, точно они незнакомы. Пришелец
берет вьючную лошадь за повод и присоединяется к кавалькаде. Теперь он
просто-напросто еще одно безмолвное звено в безучастной цепочке.
Всадники въезжают в лес. Тропа меж голых деревьев становится
каменистой, забирает вниз еще круче: каждую зиму дожди превращают ее в
русло ручья. Кони все чаще звякают копытами о камни. В одном месте тропа
размыта до того, что напоминает лощину, торчащие из земли валуны образуют
уступы. Здесь и пешему-то пройти нелегко. Однако всадник во главе будто не
замечает препятствия. Конь опасливо топчется на месте, но все же начинает
осторожно-осторожно спускаться. Оступается на заднюю ногу - того и гляди
упадет, придавит собой всадника. По счастью, и ему, и покачивающемуся в
седле человеку удается сохранить равновесие. Конь замедляет ход, отчаянно
грохоча копытами, преодолевает еще один уступ. Дальше тропинка ровнее.
Конь фыркает и негромко ржет. Всадник продолжает путь, даже не
повернувшись посмотреть, как там остальные.
Пожилой джентльмен останавливает своего конька и оглядывается на едущую
за ним пару. Мужчина, похожий на мастерового, крутит пальцем и указывает
на землю, словно советует джентльмену спешиться и вести коня под уздцы.
Человек в алом мундире, который проезжал этой тропой совсем недавно, уже
привязывает повод вьючной лошади к торчащему из земли корню. Пожилой
джентльмен слезает с седла. Всадник в куртке с поразительной ловкостью
выдергивает ногу из стремени, перебрасывает через голову коня и спрыгивает
наземь - все одним махом. Он протягивает руки женщине, та нагибается, он
снимает ее с седла и ставит на землю.
Пожилой джентльмен с величайшей осторожностью спускается по лощине,
ведя своего конька в поводу. За ним - мужчина в куртке со своим конем.
Дальше, чуть приподняв подол юбки, следует женщина. Замыкает шествие
человек в выцветшем алом мундире. Выбравшись на ровную тропку, он
протягивает повод своего скакуна мужчине в куртке и, кряхтя, карабкается
вверх по уступам за лошадью с поклажей.
... Разница в степени признания тут ни при
чем: я влюблен во всех этих славных серебряно-вековых ребятишек, от позднего
Фета до раннего Маяковского, решительно во всех, даже в какую-нибудь
трухлявую Марию Моравскую, даже в суконно-камвольного Оцупа. А в Гиппиус -
без памяти и по уши. Что до Саши Черного - то здесь приятельское отношение,
вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюбленности -
закадычность. И "близость и полное совпадение взглядов", как пишут в
коммюнике.
Все мои любимцы начала века все-таки серьезны и амбициозны (не исключая
и П. Потемкина). Когда случается у них у всех, по очереди, бывать в гостях,
замечаешь, что у каждого чего-нибудь нельзя. "Ни покурить, ни как следует
поддать", ни загнуть не-пур-да-дамный анекдот, ни поматериться. С башни Вяч.
Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь.
А в компании Саши Черного все это можно: он несерьезен, в самом желчном
и наилучшем значении этого слова.
Когда читаешь его сверстников-антиподов, бываешь до того оглушен, что
не знаешь толком, "чего же ты хочешь". Хочется не то быть распростертым в
пыли, не то пускать пыль в глаза народам Европы; а потом в чем-нибудь
погрязнуть. Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в
грех, в лучезарность или в идиотизм. Желание, наконец, чтоб тебя убили
резным голубым наличником и бросили твой труп в зарослях бересклета. И все
такое. А с Сашей Черным "хорошо сидеть под черной смородиной" ("объедаясь
ледяной простоквашею") или под кипарисом ("и есть индюшку с рисом"). И без
боязни изжоги, которую, я замечал, Саша Черный вызывает у многих
эзотерических простофиль.
Глядя на вошь, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин - переносицу, Клюев
- чешет в затылке, Маяковский - в мошонке. У Саши Черного тоже свой
собственный зуд - но зуд подвздошный - приготовление к звучной и точно
адресованной харкотине.
Во всяком случае, четверть века назад, когда я ..
