Дорога изобиловала поворотами как будто ее прокладывая любительводных лыж, и когда впереди открывался мало-мальски прямой участок, икакой-нибудь мерседес успевал обогнать идущу..
А ведь иногда он даже бывалдоволен жизнью, усыплен ею, как в люльке. И вот теперь он виспуге увидел себя, убаюканного бобыля, у ко..
И тогда,сестра, твоя дикая душа выходит наружу, радостная всяким стыдом, полнаявсякого яда. И из мучений, крови, из поцелуев и с..
Удача, однако, ему сопутствовала. Однажды осенью, за много лет до
описываемой нами поры, он подстрелил на меже дядюшкиного пшеничного поля
какую-то странную птицу. Когда он понял, какой редкий экземпляр уничтожил,
он рассердился на себя: это была одна из последних больших дроф, убитых на
равнине Солсбери. Зато дядюшка пришел в восторг. Из птицы сделали чучело, и
с тех пор она, словно индюшка, злобно таращила свои бусинки-глаза из-под
стеклянного колпака в гостиной Винзиэтта.
Дядюшка без конца докучал гостям рассказом об этом подвиге, и всякий
раз, когда его охватывало желание лишить Чарльза наследства, - а одна эта
тема приводила его в состояние, близкое к апоплексии, ибо имение подлежало
наследованию только по мужской линии, - он глядел на бессмертную Чарльзову
дрофу и вновь преисполнялся добрых родственных чувств. Надо сказать, что у
Чарльза были свои недостатки. Он не всегда писал дяде раз в неделю и к тому
же, посещая Винзиэтт, имел дурную привычку просиживать целыми днями в
библиотеке - комнате, которую его дядя едва ли когда-нибудь посещал.
Были у него, однако, недостатки и более серьезные. В Кембридже,
надлежащим образом вызубрив классиков и признав "Тридцать девять статей", он
(в отличие от большинства молодых людей своего времени) начал было и в самом
деле чему-то учиться. Но на втором курсе он попал в дурную компанию и кончил
тем, что одним туманным лондонским вечером предался плотскому греху с некоей
обнаженной девицей. Из объятий этой пухленькой простолюдинки он бросился в
объятия церкви и вскоре после того поверг в ужас своего родителя, объявив,
что желает принять духовный сан. Против катастрофы столь необъятных размеров
имелось одно только средство: юного грешника отправили в Париж. Когда он
оттуда вернулся, о его слегка потускневшей девственности уже не было и речи,
равно как - на что и надеялся отец Чарльза - о его предполагаемом союзе с
церковью. Чарльз разглядел, что скрывалось за обольстительными призывами
Оксфордского движения: римский католицизм propria terra {На собственной
земле (лат.).}. И он отказался растрачивать свою скептическую, но уютную
английскую душу - ирония пополам с условностями - на фимиам и папскую
непогрешимость. Вернувшись в Лондон, он пролистал и бегло просмотрел с
десяток современных ему религиозных теорий, но выбрался из этой переделки
(voyant trop pour nier, et trop peu pour s'assurer {Видя слишком много,
чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы уверовать (франц.).}) живым и здоровым
агностиком {Хотя сам он и не назвал бы себя так - по той простой причине,
что термин этот был введен в употребление (Томасом Генри Гексли) лишь в 1870
году; к этому времени в нем возникла настоятельная необходимость. (Примеч.
автора.)}. Если ему и удалось извлечь из бытия что-либо мало-мальски похожее
на Бога, то он нашел это в Природе, а не в Библии; живи он на сто лет
раньше, он стал бы деистом, быть может, даже пантеистом.
... Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт
из одного класса.
Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша
одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, - за еду он садится
тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе
Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в
руку буханку хлеба и спросить: А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке? ";
Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей
жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с
характером, умница и хитрюга, - ему сорок лет, у него землистое лицо,
голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчет того, когда
начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от
начальства.
Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали
проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то
ждал.
Наконец Катчинский крикнул ему:
- Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль
сварилась!
Повар сонно покачал головой:
- Пускай сначала все соберутся.
Тьяден ухмыльнулся:
- А мы все здесь! Повар все еще ничего не заметил:
- Держи карман шире! Где же остальные?
- Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в
земле!
Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:
- А я-то сварил на сто пятьдесят человек! Кропп ткнул его кулаком в
бок:
- Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!
В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль...
